После десятого дня десятой луны

Государыня никуда не выходила до десятых чисел десятой луны. День и ночь мы находились у ее постели, перенесенной в западную часть дворца. Митинага навещал ее и ночью, и на рассвете. Случалось, что к этому часу кормилица забывалась сном, и тогда Митинага начинал шарить возле нее, чтобы взглянуть на младенца. Кормилица вздрагивала и просыпалась. Я очень ее жалела. Ребенок еще ничего не понимал, но Митинага это не смущало, он поднимал его на вытянутых руках и забавлялся с ним услаждая свое сердце.

А однажды мальчик вконец забылся, и Митинага пришлось распустить пояс, чтобы высушить одежду на огне за помостом. "Глядите! - радостно воскликнул он. - Мальчишка меня обрызгал. Один брызгает, другой сушится - все идет как надо!"

* * *

Митинага был весьма обеспокоен делами принца Накацукаса. Полагая, что я близка принцу, он спрашивал у меня совета. Так что сердце мое было полно заботами.

Тринадцатый день десятой луны

Когда рассвело, я выглянула наружу и увидела уток, безмятежно плавающих в озере.

Утки в озере -
Могу ли смотреть на них
Безучастно?
Пересекаю бурлящие воды
Печального мира и я.

Птицы выглядели столь безмятежно, но и они тоже, должно быть, нередко страдают, подумала я.

* * *

В то время, как я сочиняла ответное письмо госпоже Косесе, небо вдруг потемнело, заморосило, и посыльный заторопился домой. Мне пришлось оборвать письмо так: "Да и небо что-то нахмурилось". И песня тоже вышла не слишком удачной. Посыльный прибыл ко мне с ответом, когда уже стемнело. Стихотворение Косесе было написано на бумаге с изображением свинцовых туч:

Гляжу и плачу -
Небо покрыли тучи.
Слезы любви
Вот-вот
Прольются дождем.

Я не могла вспомнить, о чем я писала в прошлой песне, и сложила так:

Пришла пора дождей,
И небо покрыли тучи.
Все думы - о тебе,
И рукава не сохнут
Из-за слез.

Шестнадцатый день десятой луны

Госпожа Косесе вернулась во дворец на рассвете, так что мы причесывались вместе. Полагая, что государь наверняка опоздает, мы не слишком торопились, ожидая, когда принесут новые веера взамен прежних, ничем не замечательных. Но тут вдруг послышался бой барабанов, и нам пришлось заспешить к месту встречи, что выглядело не слишком прилично.

Доносившаяся с лодок музыка в честь прибытия государя, сидевшего в паланкине, была превосходна. Шествие приблизилось. Конечно, паланкин несли люди простые, но все-таки было больно видеть, как тяжело им было карабкаться вверх по ступеням, сгибаясь под тяжестью. И я подумала, что эти люди, находящиеся сейчас среди высшего света, обречены на мучительную жизнь.

Место к западу от помоста предназначалось для государя, а его кресло установили в восточной части южной галереи. Дамы же находились по другую сторону от бамбуковой шторы, что была повешена в восточной галерее в направлении с севера на юг. У южной опоры дворца штора была приподнята, чтобы обеспечить обеим служанкам беспрепятственный проход. Волосы их по торжественному случаю были красиво забраны наверх - точь-в-точь как на китайской картине.

Саэмон-но Найси несла меч. На ней была желто-зеленая короткая накидка без узора, окраска шлейфа становилась ярче ближе к его концу, шарф и пояс - в оранжевых и белых полосах. Пять слоев ее верхней накидки повторяли цвета хризантемы, а нижняя - была алой. Ее лицо, полускрытое веером, весь ее облик говорили о красоте и свежести.

Бэн-но Найси несла ларец с государственной печатью. Поверх алой нижней накидки на ней была светло-лиловая верхняя накидка Шлейф и короткая накидка - тех же цветов, что и у Саэмон-но Найси. Было больно смотреть на эту хрупкую привлекательную женщину - она выглядела столь стесненной и скованной. В сущности, по сравнению с Саэмон-но Найси она смотрелась безукоризненно - включая веер. Ее шарф был соткан из зеленых и лиловых нитей.

Одежды развевались - женщины словно летели над землей, будто во сне. Можно было подумать, что это - небесные девы из какой-нибудь стародавней истории.

Телохранители государя, безупречно одетые, находились при паланкине. Они выглядели очень внушительно. Фудзивара-но Канэтака в чине то-но тюдзе передал меч и печать слугам.

Я заглянула за бамбуковую штору и увидела там дам, которым позволялись запретные цвета. Их одежду составляли, как и полагалось, короткие накидки желто-зеленого или же алого цвета с набивным узором по белому полю шлейфа. Верхние накидки - из темно-синего шелка И только накидка Мума-но Тюдзе была бледно-лиловой. В нарядах дам перемешались оттенки осенних листьев; нижние же одеяния выглядели, по обыкновению, весьма пестро: густой и бледный шафран, лиловый и шафрановый - на голубой подкладке, на иных - не в пять слоев, а в три.

Видела там и тех, кому запретные цвета носить не разрешалось. На дамах постарше были короткие накидки - желто-зеленые или же темно-алые с пятислойными обшлагами из узорчатого шелка. От яркости шлейфов с изображением морских волн рябило в глазах, пояса - украшены богатой вышивкой. Нижние одеяния в три или же пять слоев были окрашены в цвета хризантемы. Молодые дамы одели короткие накидки с пятислойными обшлагами цвета хризантемы различных оттенков: белыми снаружи, затем темно-синими, желто-зелеными, белыми в зеленую полоску, бледно-алыми, переходящими в густо-красный с белой прокладкой между ними. Цвета были подобраны со знанием и вкусом. Заметила я и какие-то необыкновенные веера, вызывающие чувство удивления.

Обычно всегда можно заметить кого-то, кто одет не слишком тщательно, но на сей раз все постарались одинаково - и и одежде, и в гриме - чтобы не выглядеть хуже других, и зрелище представляло собой картину, сошедшую со страниц превосходной книги. Разница ощущалась лишь в возрасте - у одних волосы не столь густы, а другие - помоложе - обладали пышными прическами.Удивительно, что достаточно было взглянуть на верхнюю часть лица, видимую из-за веера, чтобы сказать - действительно ли изящна та или иная дама - кто был хорош при этом взгляде и вправду обладал несравненной красотой.

Еще до прибытия государя приехало пять женщин, находившихся ранее в распоряжении государыни: две горничных, две придворных дамы, одна - для прислуживания за столом.

Когда подали знак начать трапезу, Тикудзэн и Саке (волосы у них были забраны в пучок) вышли из-за угловой подпоры, где обычно располагались горничные. Выглядели они как настоящие небесные девы. На Саке была простая желто-зеленая короткая накидка, из-под которой выглядывали обшлага "ивового" цвета - белое лицо на светло-зеленой подкладке, а Тикудзэн одела накидку с пятислойными обшлагами цветов хризантемы - белое лицо на темно-алой подкладке Шлейфы были обычные, с набивным узором. Подавала на стол Татибана-но Самми. Из-за подпоры я не смогла хорошенько рассмотреть ее, но она, кажется, тоже забрала волосы в пучок, а ее короткая накидка была желто-зеленой, из-под которой виднелись обшлага нижних накидок из узорчатого шелка цвета желтой хризантемы.

Появился Митинага с принцем на руках и передал его государю. Когда он поднял младенца, тот умилительно захныкал. Бэн-но Сайсе внесла меч-оберег. Затем младенца через главную залу отправили в покои супруги Митинага в западную часть дворца. Когда государь покинул залу, госпожа Сайсе вернулась обратно. "Все на меня смотрели, мне не по себе стало", - сказала она и залилась густым румянцем. Лицо ее было очень красиво, а цвета одежд выделялись изяществом.

Вечер того же дня

Становилось прохладно, а государь был одет слишком легко. Саке-но Мебу замерзла сама и потому, когда она осведомилась о самочувствии государя, дамы едва удержались от смеха.

"Когда вдовствующая государыня была еще жива, она частенько наведывалась сюда. Вот было времечко!" - молвила Тикудзэн-но Мебу и стала рассказывать о днях прошлых. Но это было явно не ко времени и не к месту, и потому люди стали молча перемещаться на другую сторону помоста, поскольку если бы кто-то только сказал: "Какие прекрасные то были времена!" - Тикудзэн разразилась бы слезами. Представление в честь государя было в самом разгаре, когда младенец разразился трогающим сердце плачем. Правый министр Акимицу воскликнул: "Послушайте! Он кричит в тон музыке "Десять тысяч лет!" Начальник Левой стражи Фудзивара-но Кинто и еще несколько человек стали читать "Десять тысяч лет, тысяча осеней".

Митинага, выступавший сегодня в роли хозяина, молвил: "Отчего это думают, что выезды государя в прежние времена превзойти уже нельзя? Чем сегодня хуже?" Тут он заплакал пьяными слезами. Конечно, говорить о том нужды не было, но то, что сам Митинага сказал так, было особенно чувствительно.

Митинага покинул помещение. Государь же скрылся за бамбуковой шторой и призвал Акимицу составить указ о пожаловании рангов. Повышение было даровано всем заслуживающим того - служившим во дворце государыни или же состоявшим в родстве с домом Митинага. Черновик приказа подготовил, кажется, главный делопроизводитель Митиката.

Чтобы выразить свою радость по поводу рождения принца, собрались сановники из рода Фудзивара. Но не все стали в ряд, а лишь те, кто принадлежал к северному дому. Благодарственный танец исполнялся в следующем порядке: начальник Правой стражи, управляющий делами дворца государыни Таданобу, которого назначили управляющим делами наследника, помощник управляющего делами дворца советник Санэнари, также повышенный сегодня в ранге. За ними последовали и другие.

Не успел государь отправиться в покои государыни, как раздались крики: "Темнеет! Паланкин готов!", и государь покинул дворец.

Семнадцатый день десятой луны

В тот же день распределялись должности по управлению делами наследника. Я весьма сожалела, что не знала о том заранее.

Последние дни убранство дворца выглядело крайне просто, но теперь все вернулось к прежнему порядку. Супруга Митинага, которая с волнением ожидала рождения ребенка последние годы, после успешных родов успокоилась. Она приходила к мальчику вместе с супругом на рассвете, чтобы поухаживать за ним. Ее движения были исполнены достоинства и очарования.

Ночь того же дня

- Ты не слышишь меня, но замечаешь управителя. Это естественно, хотя все равно заслуживает осуждения, ибо здесь звания - не в счет, - сказал Санэнари с упреком. Тут он приятным голосом затянул песню "Сегодня хороший день".

Была глубокая ночь, и луна светила особенно ярко.

- Открой же нижний ставень, - настаивали они, но позволить высоким гостям вести себя столь неподобающим образом даже здесь, где их никто не видит, я сочла неприличным. Была бы я помоложе, мне бы многое простилось за неопытностью, но теперь я не могла быть столь безрассудна и ставень не отворила.

Первый день одиннадцатой луны

В тот вечер Се - кормилице наследника - были разрешены запретные цвета. Она выглядела очень опрятно. Се приблизилась к помосту с младенцем на руках. Супруга Митинага взяла его к себе и придвинулась поближе к светильникам. Под их пламенем она выглядела особенно привлекательно. Ее алая короткая накидка в сочетании с набивным рисунком на шлейфе отличалась безупречным вкусом и смотрелась превосходно. Пять слоев нижних одежд государыни были нежно-лилового цвета, верхняя же накидка - алой. Митинага потчевала младенца рисовыми лепешками-моти.

Как и заведено, места для высшей знати находились в западной галерее восточного крыла дворца. Помимо прочих, прибыли также и два министра. Затем придворные собрались на мосту, откуда стали доноситься привычные мне пьяные крики. Из покоев Митинага слуги принесли коробки и корзины с праздничными кушаньями и расставили их вдоль перил, но пламя светильников оказалось слишком слабым, так что Масамити в чине сесе, носившего четвертый ранг, послали за факелами, чтобы можно было рассмотреть дары. Вообще-то их полагалось выставить в кладовке при государевой кухне, но поскольку завтрашний день был объявлен для государя несчастливым, решили поторопиться. Таданобу приблизился к государыне, скрытой бамбуковыми шторами. "Придворные готовы", - объявил он. Услышав разрешение государыни, люди, ведомые Митинага, вошли в помещение. Они разместились в соответствии с рангами от восточной части главного входа и до боковой двери в восточном углу дворца. Придворные дамы уселись напротив них в два или три ряда, закатав бамбуковые шторы - каждая свою. Правый министр Акимицу приблизился к тому месту, где сидели дамы - Дайнагон, Сайсе, Косесе, Мия-но Найси - и раздвинул закрывавшие их занавески, чем весьма смутил их.

Меж собой мы шептались, что он слишком стар для таких проделок, но Акимицу, не обращая внимания на упреки, отобрал у дам веера и отпускал непристойные шутки. Таданобу принес чарки. Он превосходно спел "Гора Минояма", хотя обстоятельства не требовали от него особого тщания.

А сидевший у соседней подпоры к востоку Санэсукэ, носивший чин удайсе, приблизился к дамам и стал весьма непристойно ощупывать рукава и подолы их одежд Над ним потешались, полагая, что он совершенно пьян, а некоторые заводили с ним разговоры сомнительного свойства, считая, что он все равно не понимает с кем имеет дело. Однако он заставил нас устыдиться, поскольку держался отнюдь не хуже других. И хотя Санэсукэ ожидал своей очереди с некоторым испугом, он как ни в чем ни бывало поднял чарку и провозгласил обычную здравицу.

Тут начальник Левой стражи Кинто осведомился: "Прошу прощения, здесь ли пребывает малютка Мурасаки?" "Кажется, здесь нет никого, кто походил бы на Гэндзи. Так какой же смысл приходить ей сюда?" - отвечала я.

- Третий ранг - Санэнари, взять чарку! - распорядился Митинага.

Санэнари поднялся с пола и из уважения к своему отцу, министру Центра Кинсуэ, поднялся к Митинага по лестнице, ведущей из сада. Видя это, Кинсуэ залился пьяными слезами. Гонтюнагон Такаиэ, прислонившись к подпоре в углу, теребил одежды госпожи Хебу, распевая при этом нечто невообразимое. Но Митинага не обращал на него внимания.

Убоявшись последствий этой пьяной ночи, мы вместе с госпожой Сайсе сочли за благо скрыться сразу же после окончания пира. Но тут сыновья Митинага, а также советник Канэтака в чине тюдзе, подняли в восточной галерее ужасный шум. Мы спрятались за помостом, но Митинага отдернул занавески - мы оказались в ловушке. "Каждой - сложить по стихотворению. Сочините - тогда отпущу", - закричал он.

Преодолевая отвращение и испуг, я повиновалась:

Пять десятков дней прошло.
И как могу я сосчитать
Бесчисленные годы,
Что предстоят
Наследнику на троне?

"Превосходно!" - сказал Митинага и, дважды повторив слова, тут же сложил ответ:

Ах, если бы я был журавлем
И тысячу лет
Мой длился век -
Тогда я смог бы сосчитать
Года на троне.

На меня произвело сильное впечатление, что даже выпитое не лишило его рассудка. Перед наследником действительно открывалось блестящее будущее, раз уж Митинага заботился о нем с такой трогательностью. И хотя я знала, что век мой - короток, все же подумала: а ведь и тысяча лет - срок для наследника недолгий.

"Государыня, ты слышала стихотворение? Славно вышло, - сказал Митинага с гордостью. - Я не подвел свою дочь. Да и я ею - доволен. И мать твоя должна быть счастлива - вон, улыбается. Думает, наверное, - хороший ей муженек достался".

Можно было подумать, что развязность Митинага объясняется излишком выпитого. Однако держался он вполне достойно, и, несмотря на производимый им шум, государыня внимала ему благосклонно. Супруга Митинага, однако, почувствовала себя, вероятно, утомленной от этих речей и решила уйти. "Мамочка меня не простит, если я ее не провожу", - закричал Митинага, поспешая за ней сквозь занавески. Все засмеялись, когда он пробормотал: "Государыня, может, думает, что я всякий стыд потерял, но не будь у нее таких родителей, ей бы не взлететь так высоко".

Около десятого дня одиннадцатой луны

"Холодно-то как. Молодая мать должна поберечь себя", - сказал Митинага государыне. Тем не менее, он принес ей хорошей тонкой бумаги, кисть, тушь и даже камень для ее растирания. Государыня отдала его мне. Дамы не скрывали своей зависти, говоря, что я скрытно обошла их. Но тем не менее, государыня одарила меня также превосходной бумагой и кистями.

Когда я находилась у государыни, Митинага прошел в мою комнату и обнаружил спрятанную там рукопись "Повести о Гэндзи", которую я собиралась отнести домой. Он же отдал ее своей второй дочери. В то время у меня не было достойным образом перебеленной рукописи, а эта могла только сделать меня предметом насмешек.

Ребенок уже стал издавать какие-то звуки, и потому нетерпение государя увидеть сына было столь естественным.

Наблюдая за птицами в пруду, которых с каждым днем становилось все больше, я представляю себе, как станет красиво вокруг, если снег выпадет еще до отъезда государыни. И вот - двумя днями позже, когда я совсем ненадолго забежала к себе домой, снег действительно выпал. Я смотрела на свой запущенный сад, и горькие мысли одолевали меня. Последние годы я жила здесь на поводу у восходов и закатов, смотрела на цветы и слушала птиц, наблюдала, как весна и осень окрашивают небо, отмечая про себя смену времени года. Я не знала, что станет со мной. Неуверенность в завтрашнем дне преследовала меня. Но все же с кем-то я обсуждала свою никчемную повесть, а с людьми близкими по духу обменивалась доверительными письмами. Писала я и тем, к кому подступиться было не так легко. Занималась "Повестью" и находила утешение в бесконечных разговорах о том, о сем. Я отдавала себе отчет, что не гожусь для светской жизни. Хорошо только, что я не совершила ничего постыдного или же заслуживающего осуждения, но горечи и мучений выпало на мою долю тогда немало.

Чтобы отвлечься, я взяла в руки "Повесть", но на сей раз не почувствовала былой радости и осталась ею недовольна. Мне показалось, что люди мне дорогие, с которыми я коротала время в беседах, должны считать меня пустой и никчемной. Мне стало так горько и стыдно, что я решила писем больше не писать. Люди, которых я считала в глубине души близкими, наверное думали обо мне, как об обычной придворной даме, которая их послания делает достоянием посторонних глаз, и совершенно естественно, что они перестали вникать в мои чувства и потеряли ко мне всякий интерес.

Но все-таки больно, что прежние связи частью ослабли, а частью - заглохли сами собой совсем. Другие знакомые, обнаружив, что найти меня стало непросто, тоже перестали бывать у меня. Изменилось все, включая самое малое, и я ощущала себя жительницей совсем другого мира. Находясь дома, я чувствовала горечь еще более, чем когда бы то ни было.

С болью думала я о том, что если я теперь хоть в ком-нибудь нуждаюсь, так это только в тех дамах, кто всегда находится неподалеку - к ним я чувствую некоторую привязанность, с ними можно поговорить сердечно и без труда вступить в дружескую беседу.

Особенно приятна мне Дайнагон, которая часто разговаривала со мной вечерами, проводимыми подле государыни. Наверное, я действительно уже свыклась с придворной жизнью?

И я написала ей:

Вспоминаю с любовью
Те ночи во дворце.
Теперь - одинокое ложе,
Холодное, как иней
На крыльях уток в пруду.

Дайнагон отвечала:

Чистят перышки друг
Другу - утки.
Глаза открываю -
Одиноко без тебя.
Тоскую ночью.

Увидев столь изысканный ответ, я подумала: "А ведь и вправду она - человек незаурядный".

В письмах других дам говорилось, что государыня весьма сожалела о моем отсутствии в то время, когда она изволила любоваться снегом.

Получила я послание и от супруги Митинага: "Я была против того, чтобы ты отлучалась из дворца, и, видимо, именно поэтому ты покинула нас с такой поспешностью. А твое обещание о скором возвращении оказалось ложью, и ты, похоже, останешься дома навечно".

Написано, положим, в шутку, но супруга Митинага сказала о том и государыне, и, получив такое послание, я почувствовала смущение и заторопилась обратно.

Семнадцатый день одиннадцатой луны

В паланкине вместе с государыней разместилась Мия-но Сэндзи. Далее следовала повозка с вышитым верхом с супругой Митинага и кормилицей Се, которая держала наследника на руках. Дайнагон и Сэйсе-но Кими ехали в следующей повозке, украшеннои золотыми накладками; за ней следовала повозка Косесе и Мия-но Найси. Я находилась в следующей повозке вместе с Мума-но Тюдзе, которая была явно недовольна моим соседством. Я ощущала неловкость, чувствуя ее раздражение. За нами следовала повозка Дзидзю и Бэн-но Найси из государева дворца, затем - Саэмон-но Найси и Сикибу из свиты Митинага, а уж дальше - как кому нравилось.

Когда прибыли на место, луна светила столь ярко, что тени казались какими-то неестественно черными - ступить боязно. Мума-но Тюдзе шла впереди меня и, видя ее неуверенную поступь, я с содроганием представляла себе, как неуклюже выгляжу со стороны сама.

Когда я вошла в свою комнату - третью по счету на внутренней галерее, если считать с севера - и расположилась было отдыхать, появилась госпожа Косесе, которая стала жаловаться на тягости пути. Мы сняли наши верхние одежды, задубевшие от мороза, переменив их на подбитые ватой. Я подбросила в жаровню древесного угля, жалуясь на холод. Тут один за другим к нам стали заходить гости - младший советник Санэнари, Цунэфуса - Левый советник в чине тюдзе, Киннобу - в чине тюдзе. Это было совсем не ко времени. Я бы предпочла провести эту ночь в одиночестве, а тут приходилось поддерживать разговор.

Наконец кто-то из них сказал довольно непочтительно: "Мы зайдем с утра пораньше. Сегодня ужасно холодно, мы совсем продрогли". С этими словами они удалились через заднюю дверь. Провожая их, я думала: "И к кому это вы от нас так спешите возвратиться?" При этом имела в мыслях не столько себя, сколько других - Косесе в особенности. Она столь привлекательна и красива, но жизнь ее наполнена печалью. С тех пор, как ее отец отошел от дел, несчастья преследуют ее, и судьба, кажется, отвернулась от нее еще более, чем от других.

Восемнадцатый день одиннадцатой луны

Двадцатый день одиннадцатой луны

Все находили, что участники празднества в этом году горят желанием проявить себя более, чем когда бы то ни было.

Появились танцовщицы, освещаемые факельщиками, что стояли вдоль длинного полотнища напротив покоев государыни в восточной части дворца. Пламя факелов было ярче дневного света и тем неприятно. Я не могла думать о танцовщицах без сожаления и сочувствия - выставлять их в таком свете было просто безжалостно. Ведь нас-то пламя не освещало с такой яркостью перед взорами сановников. И хотя танцовщицы были полускрыты занавесью, легко было представится что мы сами, в сущности, выглядели не лучше. Вспоминаю об этом с содроганием.

Танцовщицы, следовавшие за Нарито-но Асон, были одеты в парчовые короткие накидки, которые смотрелись превосходно даже в ночной темноте. Однако многослойные одежды сковывали их движения, так что сановникам приходилось помогать им.

Государь также наблюдал за действом - оттуда, откуда и государыня. Митинага же пребывал к северу от раздвижных дверей, и его присутствие держало нас в напряжении, сковывало.

Сопровождающие Накакие были все одинакового роста. Все сошлись в том, что они производили прекрасное впечатление, ни в чем не уступая другим. Свита Правого советника в чине тюдзе - Канэтака - тоже приготовилась должным образом. Две женщины, назначенные убирать отхожее место, имели несколько простоватый вид и вызывали улыбки. Последними выступали сопровождающие советника Фудзивара Санэнари. Может быть, это мне почудилось, но только вид они имели особенно соответствующий духу времени. Их было десять человек. Бамбуковые шторы во внешней галерее были опущены, и подолы их одежд высовывались из-под них. В пламени светильников они выглядели особенно привлекательно - намного лучше, чем у тех, кто мнит о себе слишком много.

Двадцать первый день одиннадцатой луны

В этот вечер государыня призвала управляющего делами дворца принца - Нарито - и одарила его благовониями, доверху заполнившими большой ларец. Подарок управителю земли Овари - Накакие - был сделан супругой Митинага.

В тот же вечер состоялось праздничное действо. Государыня тоже соизволила прийти. Поскольку мальчик находился при ней, разбрасывали рис и было необычайно шумно.

Мне стало как-то не по себе и потому я покинула залу с тем, чтобы прилечь и вернуться, когда полегчает. Однако тут появились Кохеэ и Кохебу и уселись возле жаровни с углями. "Там столько народа - ничего не видно", - сказали они. Тут в комнату вошел Митинага. "Что ты здесь делаешь? А ну-ка, пошли", - сказал он, и я была вынуждена уступить.

Танцовщицы выглядели совершенно измученными, а дочь Накакие вообще почувствовала себя дурно и была вынуждена удалиться. Все плыло у меня перед глазами - как во сне. Когда действо закончилось, государыня вернулась в свои покои. Молодые же придворные об увиденном действе только и говорили. "Вы заметили - верхняя и нижняя кромки бамбуковых занавесок в каждой комнате выглядят по-особому, а у всякой дамы своя прическа, и сидят дамы все по-разному".

Слышать все это было неприятно.

Двадцать второй день одиннадцатой луны

Я полагала, что бледно-зеленая верхняя накидка дочери управителя земли Тамба очень красива, но кому я действительно позавидовала, так это дочери советника Фудзивара Санэнари, которая была одета в красное, составлявшее превосходную пару с желто-зеленой короткой накидкой ее служанки. Девочка, несшая курильницу с благовониями, выглядела не столь привлекательно. Дочь советника Канэтака была высока ростом, с красивыми волосами. Нижние накидки у всех четырех девочек были одинакового темно-пурпурного цвета, а цвет верхних накидок - разным. У всех девочек обшлага были пятислойными, но только у дочери управителя земли Оми они оказались одного и того же лилового цвета, что свидетельствовало о ее безукоризненном вкусе; сочетания цветов, их оттенки - все было превосходно.

Когда распорядители шестого ранга приблизились, чтобы забрать у дам веера, одна из служанок, выделявшаяся своей красотой, неожиданно бросила свой веер в их сторону. Вряд ли такой поступок можно расценить как приличествующий женщине. Однако, если бы мне самой пришлось предстать перед глазами стольких людей, я бы тоже, наверное, наделала глупостей. В свое время разве могла я предположить, что мне придется иметь дело со столькими людьми? Но сердце изменяется так быстро - не уследишь. А теперь, подумала я, я уже пообвыклась, потеряла стеснительность и мне уже не обременительно общаться с кем бы то ни было. Мысли текли как во сне - куда-то далеко-далеко, и я перестала замечать что происходит вокруг.

Двадцать третий день одиннадцатой луны

"Нет, мы не можем это так оставить. Зачем она прокралась во дворец? Она не хотела, чтобы ее узнали! Нужно разоблачить ее". Определенно замышляя что-то, они из множества вееров государыни выбрали один с изображением горы Хорай. Не знаю только, поняла ли Саке намек. На крышку ларца положили раскрытый веер, парик, изогнутый гребень и пудру. "Она уже не столь юна. Этот гребень ей не подходит", - говорили дамы, выгибая гребень по нынешней моде, - но до неприличия, так, что его концы почти соединились друг с другом. Приготовили также палочку благовоний, грубо обрезав ее с концов, и завернули в два листа белой бумаги на манер письма. Госпожу Таю попросили написать стихотворение:

Много было дам
На пиру.
Но видела я:
Парик твой испускает
Особенный свет.

Государыня изволила сказать: "Сюда следует положить что-то еще в том же духе - еще один веер, например".

Ей отвечали: "Нет, этот подарок не должен быть слишком хорош. Если бы он был от вас, тогда другое дело. А здесь мы уж сами постараемся".

К Саке отправили горничную, лицо которой она вряд ли помнила. Горничная почтительно преподнесла подарки, громко сказав: "Письмо от госпожи Тюнагон из покоев Гиси для госпожи Саке".

Все беспокоились, как бы ее не разоблачили, но она благополучно добежала обратно. Все же кто-то спросил ее там, кто послал ее, но она ответила, что Гиси отправила ее, и это не вызвало никаких подозрений.

Двадцать шестой день одиннадцатой луны

Начиная с той ночи, когда государыня вернулась во дворец, даже юные сыновья Такамацу были допущены в женские покои. Они появлялись то тут, то там в самую неподходящую минуту. Однако я говорила, что годы мои уж не те, и мне обычно удавалось скрыться от них. Молодые люди не поминали добрым словом прошедшие праздники, а предпочитали увиваться вокруг Ясураи, Кохеэ, других дам и щебетали, словно птички.

Двадцать восьмой день одиннадцатой луны

Рано утром слуги Внутреннего Министра Кинсуэ прибыли во дворец, дабы вручить слугам Митинага серебряный ларец, поставленный на крышку другого ларца - посланного нами Саке ранее. В ларец было вложено зеркало, гребни - из древесины аквилярии и серебряный, предназначенный для Норимити. На крышке ларца была выгравирована песня-загадка - ответ на наше стихотворение о парике. Однако два знака бьли пропущены. Все это выглядело довольно странно. Позднее мы узнали, что министр приготовил этот подарок, полагая, что он отвечает государыне. С нашей же стороны это была всего лишь шутка. Жаль, что ее восприняли столь серьезно.

Супруга Митинага также прибыла во дворец, чтобы наблюдать отъезд государева посланника. Волосы Норимити были украшены искусственными цветами глицинии, выглядел он очень внушительно - совсем как настоящий мужчина. Его кормилица Кура-но Мебу не отрывала от него глаз, не обращая внимания на танцоров. Слезы текли по ее щекам.

Из-за воздержания во дворце процессия вернулась из храма Камо глубокой ночью - в час Быка, и действо в честь божества оказалось скомканным. Канэтоки в прошлые годы танцевал превосходно, но на сей раз движения его были неуверенны. И хотя я не могла знать его близко ввиду разницы в положении, думала я о нем с сочувствием. А потом мысли мои обратились к себе самой.

Ночь двадцать девятого числа двенадцатой луны

Настала ночь. Для государыни то был запретный день, и потому, даже не откланявшись, я сразу отправилась к себе отдыхать, находясь в довольно грустных чувствах. До меня доносились возбужденные голоса: "Здесь совсем по-другому, чем дома. Там в этот час уже все спят. А тут все кто-нибудь ходит - заснуть нельзя".

Я прошептала:

Год кончается,
И дни мои текут...
В голосе ветра -
Холод, пронзающий
Душу.

Тридцатого дня двенадцатой луны

Горничная Такуми сидела в коридоре и объясняла Атэки, как подбить полы сшитой ею одежды. Тут из покоев государыни раздались страшные крики. Я бросилась расталкивать Бэн-но Найси, но она не просыпалась. Плач и крики звучали настолько ужасно, что я растерялась. Сначала я подумала, что случился пожар, но это было не так. "Такуми, быстрее, быстрее!" - закричала я, понуждая ее узнать, в чем дело.

"Что-то слчуилось в покоях государыни! Скорее бежим туда!" Наконец-то я растолкала Бэн-но Найси. Втроем мы бросились на шум - дрожа и чувствуя, как земля уходит из-под ног. И что же мы обнаружили? Югэй и Кохебу - совершенно раздетых. Увидев их, я почувствовала себя совсем худо.

Кухонные люди уже все ушли. Дворцовые люди и охрана удалились, как только изгнание духов было закончено. Мы хлопали в ладоши, звали на помощь - но никто не откликнулся. Мы смогли найти только какую-то старуху, состоявшую при кухне, и я, совершенно не считаясь с разницей в положении, запрещавшей мне говорить с ней напрямую, велела ей вызвать распорядителя Фудзивара Нобунари в звании дзе, состоявшего при военном ведомстве. Она побежала за ним, но вернулась ни с чем. Все это было ужасно. И тут появился Фудзивара Сукэнари, служивший в звании дзе по ведомству церемоний. Он сам налил в светильники масла и зажег их. Прибежали и дамы - они переглядывались между собой и никак не могли взять в толк, что же происходит. Прибыл государев посланник. Как же все это было неприятно! Принесли одежды из государевой сокровищницы и отдали их Югэй и Кохебу. До новогодних одежд грабители не добрались, и потому все закончилось не так уж плохо, но я никак не могла забыть этих раздетых женщин. Я вспоминаю о происшедшем с содроганием, но было в нем и что-то забавное, да только я о том помалкивала.

С первого по третий день первой луны

В тот год прислуживать государыне должна была госпожа Дайнагон. В первый день Нового года в ее одеждах сочетался алый цвет нижней накидки со светло-лиловым цветом верхней. Короткая же накидка была красной, а шлейф - из набивного шелка. Во второй день ее верхняя накидка представляла собой переплетение алых и лиловых шелковых нитей, цвет блестящего шелка ее нижней накидки был темно-алым, короткая накидка - желто-зеленой, шлейф - из многоцветного набивного шелка. На третий день - верхняя накидка из белого узорчатого шелка на красной подкладке и темно-красная короткая накидка - полагалось, что если лицо одежды было насыщенного цвета, то подкладка делалась оттенком светлее - и наоборот.

Нижние одеяния придворных дам были разных цветов: бледно-зеленый, белый на темно-красной подкладке, светло-желтый, темно-желтый, алый на лиловой подкладке и светло-лиловый - на белой. Вместе с верхними накидками сочетания этих в общем-то обычных шести цветов выглядели очень живописно.

Госпоже Сайсе было поручено нести меч наследника на третий день Нового года. Она выступала вслед за Митинага, который держал младенца на руках. Ее одежда состояла из алой нижней накидки на подкладке с семью обшлагами; поверх этого было еще четыре слоя одежды тех же оттенков - каждая с тремя или же пятью обшлагами. Затем еще темно-алая накидка из плотного узорчатого шелка с пятью обшлагами, а верхняя накидка - окрашена в светло-лиловый цвет и вышита лцстьями дуба. Швы были заделаны самым тщательным образом. Шлейф ее наряда состоял из трех слоев, короткая красная накидка расшита листьями водяного ореха, из-за чего ее наряд напоминал китайский.

Словом, выглядела она очень привлекательно, а волосы ее были убраны даже с большим тщанием, чем обычно. Ее облик и движения - безупречны, рост - точно такой, какой нужно, полнота - в меру, черты лица - правильные, цвет кожи - красивый.

Госпожа Дайнагон очень невелика ростом, можно сказать - мелковата; кожа - белая и гладкая, тело - округлое. Одета она всегда превосходно. Волосы ее на три суна превышают рост и ниспадают на пол; они так красивы и ухожены, что сравниться с ней не может никто. И лицо ее тоже очень красиво; держится она с приятностью, говорить с ней - одно удовольствие.

Госпожа Сэндзи также невелика ростом, но очень стройна. Волосы ее красивы и очень ухожены, перекрывая рост на целый сяку. Словом, она так хороша, что в ее присутствии чувствуешь собственную неловкость. Стоит ей лишь появиться, как тут же ощущаешь неуверенность в себе. Когда задумываешься о том, какой должна быть женщина, то вспоминаешь о ней - так хороша она и сердцем своим, и речами.

* * *

Если я таким же образом продолжу рассуждать о своих знакомых, меня посчитают болтушкой. Уж лучше я не стану говорить о тех, кто меня окружает и заслуживает хотя бы малейшего упрека.

Госпожа Сайсе, дочь Китано, носящего третий ранг, - полновата, но очень ладно скроена и проницательна. Чем дольше наблюдаешь за ней, тем лучшее впечатление она производит по сравнению с первым взглядом. Она хороша собой, и на губах ее играет приятная улыбка. Хотя поначалу она кажется чересчур яркой, сердцем она мягка и приятна, чем и повергает в смущение.

Госпожа Косесе изящна и женственна - как плакучая ива во второй луне. Скроена она очень ладно, обхождением - восхитительна, но настолько застенчива, что не может решить, что у нее на уме, и при этом ведет себя как-то по-детски - смотреть не хочется. А если кто-то бессердечный сделает ей больно или же скажет о ней плохо, она принимает то близко к сердцу, теряется, и вид у нее такой беспомощный, как если бы жизнь на том кончалась.

Мия-но Найси также очень привлекательна. Рост ее точно такой, какой нужно. Она выглядит особенно хорошо, когда сидит, и облик ее несет на себе отпечаток времени нынешнего. Нельзя сказать, что только какая-то ее черта привлекательна, но вся она - сама свежесть, черты лица - правильные, а белизной кожи, оттеняемой чернотой волос, она превосходит других. Форма головы, волосы, лоб создают вкупе впечатление красоты и чрезвычайного обаяния. Она естественна, добра сердцем, не дает повода к недоверию и во всем может служить примером для подражания. Манерности и притворства в ней нет.

Госпожа Сикибу приходится ей младшей сестрой. Она слишком полна. Кожа ее выделяется белизной, а черты лица - весьма правильные. Волосы красивы - будто покрыты лаком, однако, видимо, не столько длинны, поскольку ко двору она является в парике. Ее чуть полноватое сложение производит весьма благоприятное впечатление. Глаза и лоб - особенно красивы, а улыбка исполнена обаяния.

Из молодых дам почитаются красивыми Кодаю и Гэнсикибу. Кодаю - невелика ростом и обладает внешностью во вкусе дня нынешнего; волосы у нее - будто покрыты лаком. Раньше, правда, они были еще гуще и превышали рост на целый сяку, но теперь поредели. Лицо ее - с острыми чертами и очень привлекательно. Внешность ее такова, что изъяна не сыщешь.

Рост Гэнсикибу - ровно такой, какой нужен; она стройна, черты лица - правильны. Чем дольше смотришь на нее, тем более красивой она кажется. Наружность Гэнсикибу так приятна и свежа, что хочется назвать ее девушкой.

Кохеэ и Сени также отличаются свежестью. Мало кто из придворных обошел этих молодых дам своим вниманием. И хотя некоторые не слишком заботятся о тайне, но все же такие дела устраиваются в местах недоступных для сторонних глаз, и потому они остаются втуне.

Мияги-но Дзидзю обладала тонкой красотой. Она была мала ростом, стройна и всякий хотел бы, чтобы она оставалась девочкой. Но она посчитала, что стала стара, ушла в монахини, и след ее потерялся. Волосы ее доставали пола, но в последний раз, когда я ее видела во дворце, она их безжалостно обрезала. Лицо ее тоже было прекрасно.

Есть такая женщина - Госэти-но Бэн. Говорят, что ее удочерил и воспитал тюнагон Тайра Корэнака. Такие лица можно видеть на картинках - широкий лоб и узкие глаза. Выделить в них что-то особое - трудно. Кожа у нее - очень белая, руки и кисти - очень красивые, но ее густейшие волосы, которые превышали рост на целый сяку в ту весну, когда я впервые встретила ее, теперь не те - как будто кто-то нарочно проредил их. Но все же следы былой красоты остались - ее волосы и сейчас достигают пола.

Волосы Кома также были очень длинны в свое время. Когда-то она блистала красотой, но теперь постарела и живет затворницей.

Я говорила о внешности - не о душе. А это совсем другое дело. Каждый устроен по-своему, и нет человека, который был бы законченным злодеем. Нет и таких, кто сочетал бы в себе все достоинства: красоту, сдержанность, ум, вкус и верность. Каждый хорош по-своему и трудно сказать, кто же действительно лучше. Впрочем, говорить так - значило бы брать на себя слишком большую смелость.

* * *

Слышала я, что некая госпожа Тюдзе служит у Сэнси, великой жрицы храма Камо. Так вот - один человек раздобыл написанное ею письмо и доверительно показал мне. Оно оказалось весьма нескромным. Тюдзе полагает, что только она сама знает всему цену, глубина ее чувств - не имеет подобия, а остальные - бездушны и нечувствительны. Прочтя письмо, я пришла в недоумение и даже рассердилась. В общем, как говорят люди низкие, она мне плюнула в душу. В письме, между прочим, говорилось: "А уж что до стихов, так большего знатока, чем Сэнси, и представить себе нельзя. Только у нее такой дар распознавать людей, из которых может выйти толк". Может быть, она и права, но если она имеет в виду окружающих ее дам, то отчего тогда они слагают так мало достойных стихов? Конечно, Сэнси - женщина незаурядная и вкус у нее - отменный. Но если сравнить тамошних дам с дамами из государева дворца, которых я вижу каждый день, то вряд ли можно сказать, что наши - хуже. Мало кто посещает Сэнси. Когда я бывала там - полюбоваться чудесной луной или же восхитительным рассветом, насладиться цветами или же пением кукушки - всякий раз я отмечала, как тонко она чувствует красоту. Само же место расположено вдали от дорог и отмечено таинственностью. Ничто суетное не отвлекает тамошних обитателей. У нас же все время что-то происходит - то государыня посещает государя, а то приезжает Митинага и проводит здесь ночь Поэтому дворец Сэнси сам собой становится средоточием вкуса, а там, где льются изящные стихи, - не остается места для суесловия. Я - словно поваленное дерево, погружающееся в топь все глубже и глубже. Но если бы я жила при дворе Сэнси и мне бы встретился незнакомый мужчина и мы бы обменялись бы стихами, никто бы не назвал меня там легкомысленной. Там я могла бы отдохнуть душой и быть сама собой. А что уж говорить о молодых наших дамах, которым нечего стесняться их внешности и лет! Каждая из них могла бы проявить себя, стихами и вкусом вряд ли уступая дамам Сэнси. Здесь, во дворце, не живут наложницы и младшие жены государя, которые бы соперничали друг с другом с утра до ночи; нет и посторонних дам, кто бы мог бросить нам вызов. А потому всем нам - и мужчинам и женщинам - не хватает чувства соперничества - мы стали слишком беззаботны. Нрав же государыни таков, что она не одобряет малейшего легкомыслия, и потому дамы, которые не хотят заслужить упреков, предпочитают не показываться на людях. Есть, разумеется, среди нас и иные - они ведут себя вольно, не стесняясь себя и не опасаясь, что имена их станут предметом для пересудов. И вот с такими-то женщинами мчжчины легко вступают в разговор. При этом одних они считают беспутными, а других - погребенными во дворце заживо. Дамы из семей высшей и средней руки, бывает, заходят слишком далеко, и им остается только хвастаться своим происхождением. Разумеется, они не могут служить украшением двора государыни и являют собой поистине печальное зрелище. Я говорила о том, что есть дурного при дворе, но если брать каждую даму в отдельности, то не скажешь, кто лучше, а кто хуже - просто все разные. Скажу так: если человек хорош в чем-то, в чем-то он и плох. Разумеется, совсем не к лицу, когда молодая дама ведет себя чересчур серьезно, а дамы, занимающие высокое положение, предаются шалостям. Но все же мне бы хотелось, чтобы двор государыни не был столь безрадостен. Сама государыня изысканна и утонченна во всем, но она чересчур сдержанна, чтобы упрекать кого-либо; видно, она полагает, что если она и станет делать замечания, то всегда найдется такое беззастенчивое создание, которое оставит ее слова без последствий. Поэтому уж лучше молчать, чем говорить в пустоту. Однажды, когда государыня была много моложе, некая дама, не отличавщаяся умом и чересчур мнившая о себе, явилась, чтобы объявить какую-то несчастливую весть в самую неподходящую минуту, что произвело на государыню крайне неблагоприятное впечатление, и теперь она полагает, что не пристало человеку слишком отличаться от других. Вот оттого и получилось так, что дамы, состоящие при ней, ведут себя как-то по-детски и во всем потакают ее вкусам. Теперь государыня стала уже совсем взрослой и видит мир таким, каков он есть, в людских сердцах разделяет хорошее и дурное, большое и малое. Она прекрасно знает, что придворные пресытились ее двором и не находят в нем ничего интересного. К тому же дамы ее кичатся своей изысканностью, но под ее покровом таятся пустота и отсутствие настоящего вкуса. Хоть государыня и желает, чтобы все обернулось по-другому, но напрасно. Да и молодые мужчины при дворе ныне подчиняются общему настрою и размягчению. Если бы они находились при дворе Сэнси, то желание наслаждаться луной, любоваться цветами, слагать стихи - возникло бы у них само собой. У нас же день и ночь снуют люди, и ни в чем нет изящества. А уж таких, кто умел бы поддержать самый пустяковый разговор или же сложить красивое стихотворение, и вовсе сыскать трудно. Наверное, мужчины так и говорят. Впрочем, я сама такого не слышала и ругаться не могу. Когда кто-то желает заговорить с тобой, странно давать небрежный ответ, который может показаться обидным. Следует говорить, взвешивая слова. Такое умение встречается редко. И разве достойно держаться чересчур неприступно? С другой стороны, вряд ли стоит бесконечно соваться туда, куда тебя не просят. Словом, трудно вести себя как то следует при всяком ходе дел. Например, когда управляющий делами дворца государыни Таданобу прибывает с посланием для государыни, знатные дамы теряются, словно малые дети, и часто едва находят в себе силы, чтобы достойно встретить его. Выйдя же к нему, ничего путного сказать не могут. И не потому, что не знают нужных слов или у них не хватает ума, но они столь робки и застенчивы, столь озабочены производимым впечатлением, что считают: пусть нас лучше совсем не будет слышно и видно. Другие же дамы не позволяют вести себя таким образом. Уж если ты попала во дворец, то даже дочь из самой знатной семьи должна следовать общим установлениям, но только дамы при государыне ведут себя словно маленькие девочки в родительском доме. Таданобу же не любит, когда его встречают дамы незнатные, и случается ему возвратиться так никого и не увидев, поскольку дамы знатные пребывают в родительском доме или же отказываются выйти из своих покоев, ссылаясь на занятость. Другие же сановники - те из них, кто часто посещает государыню с посланиями - вовлечены в дела сердечные с приглянувшимися им здешними дамами, и когда они не находят их на месте, покидают дворец в удручении. Поэтому неудивительно, что они частенько называют этот двор "затхлым". Дамы Сэнси посматривают на нас свысока. Однако вряд ли оправданно, что они твердят "Мы - лучше всех, а у других глаза и уши не на том месте". Выискивать недостатки у других - легко, а себя сдерживать - трудно. Тот же, кто забывает о том и мнит о себе много, одних - умаляет, других - поносит, обнаруживает лишь собственную мелочность. Письмо Тюдзе действительно заслуживает того, чтоб Вы прочли его. Очень жаль, что тот, кто взял его из потаенного места и украдкой показал мне, положил его обратно.

* * *

Письма Идзуми-сикибу поистине достойны внимания. Человек она неприятный, однако кисть ее обладает легкостью и настолько искусна, что самые заурядные слова приобретают блеск. Ее стихи превосходны. Ее знание старых песен и суждения относительно стихов далеки от совершенства, однако в ее собственных стихах всегда есть что-то необычное и чарующее. Но оценки и суждения относительно чужих стихов... - нет, не в этом ее сила. Стихи же у нее рождаются естественно - такова она. В общем, ее нельзя назвать выдающимся поэтом.

Супруга управителя земли Тамба известна в окружении государыни и Митинага под именем Масахара Эмон. Ничем особенным она не выделяется, но стихи ее отличает настоящий вкус, и она не считает нужным складывать их по любому поводу - только потому, что ее считают за сочинительницу. Насколько я знаю, все ее стихи весьма хороши - даже вещи, сочиненные по самому пустяковому поводу. С грустью и сожалением думаю я о тех, кто почитает себя искусным стихотворцем, а на самом деле не может толком соединить третью строку с четвертой и грешит безвкусием.

Лицо Сэй-сенагон всегда выражает самонадеянность. С умным видом уснащает она свои писания иероглифами, но если вглядеться повнимательнее, то окажется, что они весьма далеки от совершенства. Люди, тешащие себя мыслью, что они лучше других, непременно окажутся хуже их и кончат плохо, а тот, кто мнит себя изысканным и намеренно выказывает свою привязанность к изящному даже в самую неподходящую минуту, перестает быть самим собой и выглядит неискренним. Как может судьба оказаться к ним благосклонной?

* * *

Я сужу людей, а сама - прожила свои дни так, что и похвалиться нечем, да и в будущем - лишена всякой отрады, которая могла бы утешить меня. Но все-таки я не такова, чтобы предаваться отчаянию. Не теряю присутствия духа и в осеннюю ночь, когда печаль сильнее всего. Выхожу на веранду и предаюсь думам. Неужели это та самая луна, что восхищалась моей красотой? - спрашиваю я себя, и дни былые встают передо мной. Вспомнив, что люди не советуют смотреть на луну слишком часто, я чувствую беспокойство и отступаю назад но печальные думы не оставляют меня.

Вспоминаю вечера: уже повеяло прохладой, а я неумело играю на кото - сама для себя. Играю и боюсь, как бы кто не услышал эти звуки, не проник в мое сердце и не спросил: "Что-то случилось?" А сейчас два моих кото валяются в пыльной кладовке. Струны натянуты, но инструменты лежат без дела и ухода - я даже не распорядилась, чтобы в дождливые дни снимали кобылки. Пыль покрыла инструменты, грифы их зажаты между шкафом и столбом. Справа и слева от кото стоят лютни-бива.

Еще там есть пара больших ларей, заполненных доверху. В одном - собраны старые стихи и повести, ставшие приютом для бесчисленных книжных жучков. Видеть их столь неприятно, что никто туда не заглядывает. Никто после смерти хозяина не трогает и другой ларь, в который он бережно уложил китайские книги. Когда мне становится совсем уж не по себе, я беру посмотреть одну или две. Служанки же шепчутся за спиной: "И вот всегда она такова. Оттого и счастье у нее такое короткое. И зачем женщине по-китайски читать? В старину женщинам читать сутры не позволяли". При этих словах мне так и хочется ответить, что я никогда не видела человека, который бы стал долгожителем благодаря соблюдению запретов. Но сказать так было бы неосмотрительным. Ведь их суждения все-таки не лишены смысла.

Каждый человек ведет себя по-своему. Один выглядит уверенным, приветливым и довольным. А другому все скучно, не зная устали он копается в старых книгах или же посвящает себя Будде: занудно бубнит сутры, с шумом перебирая четки. Мне это совсем не нравится. Сама же я чувствую, что на меня направлены взгляды прислуги, и не решаюсь поступить так, как подсказывает сердце. Еще хуже - при дворе, когда окружают люди; бывает, хочется вставить слово, но я отступаюсь. Что толку говорить, если тебя все равно не поймут - ведь они думают только о себе и рады позлословить. Трудно найти человека, который бы действительно понимал тебя. Обычно люди судят лишь своими мерками, а других просто не принимают в расчет.

Поэтому-то люди совсем не по праву считают меня застенчивой. Бывало, я не могла избежать их общества и старалась избежать их колкостей - и не потому, что застенчива, а потому, что считаю такие разговоры безвкусными. Потому и прослыла глуповатой.

А теперь они говорят: "Вот уж не ожидали! Никто ее не любил. Все думали, что она тщеславна, холодна, без ума от собственной повести, заносчива, чуть что - возглашает стихи, других за людей не считает, злословит. Но стоит приглядеться и увидишь - на самом деле она совсем иная и на удивление кротка!"

Удивительно - неужели они действительно считали меня столь глупой? А я-то ведь просто приноравливаюсь к своему сердцу. Вот и государыня не раз мне говорила: "Я раньше полагала, что тебе душу не откроешь, а теперь ты мне стала ближе других". Лучше бы мне избавиться от этого налета холодности и высокомерия, чтобы не отталкивать никого из влиятельных мира сего.

* * *

Главное для женщины - быть приятной и мягкой, спокойной и уравновешенной. И тогда ее обхождение и доброта будут умиротворять. Пусть ты непостоянна и ветрена - если нрав твой от природы открыт и людям с тобой легко, они не станут осуждать тебя. Та же, кто ставит себя чересчур высоко, речью и видом - заносчива, обращает на себя внимание излишне, даже если ведет себя с осторожностью. А уж если на тебя устремлены взоры, то тут уж не избежать колкостей по поводу того, как ты входишь и садишься, встаешь и выходишь. Те же, чья речь полна несуразностей, суждения о людях - пренебрежительны, привлекают к себе глаз и ушей еще более. Если же у тебя нет дурных наклонностей, то злословить о тебе не станут и отнесутся с сочувствием, хотя бы и показным.

Тот, кто выходит из себя и задевает других, достоин насмешек. Люди истинно добросердечные думают и заботятся даже о тех, кто ненавидит их. Но как трудно достичь этого! Сам всесострадательный Будда - разве говорил он, что возводить хулу на Три Сокровища - грех небольшой? В нашем мире, погрязшем в пороке, отвечать злом на зло - дело обычное. Кто-то при этом считает себя лучше других, говорит вещи ужасные и злобно смотрит прямо в глаза; а кто-то прячет свои чувства и выглядит вполне дружелюбно. И в этом - виден человек.

* * *

Есть такая женщина - Саэмон-но Найси. По какой-то странной причине она меня невзлюбила - уж и не знаю почему. Дошло до меня, что рассказывает она обо мне разные гадости.

Однажды государь изволил слушать, как кто-то читал вслух "Повесть о Гэндзи". "Эта женщина читала даже "Анналы Японии". Похоже, она действительно образованна", - промолвил он. Саэмон-но Найси прознала про это и, повторяя, "она говорит, что очень образованна", разнесла молву по высшему свету, так что я получила прозвище "госпожа Анналы".

Это просто смешно! Даже служанкам в своем доме я стесняюсь показать свои знания. А уж при дворе-то - и подавно! Когда мой брат, делопроизводитель ведомства церемоний, был еще мальчиком и учился чтению, я приноровилась слушать его. Места, где он запинался или же забывал, я помнила на удивление хорошо, и отец, отдававший книгам все свое сердце, постоянно досадовал: "Какая жалость! Была бы ты мальчиком!"

Однако я то и дело слышала, как люди повторяли: "Даже мужчинам ученость счастья не приносит", и я перестала учиться. Даже иероглиф "единица" толком написать не могу. Так и получилось, что выросла я совсем неграмотной. Что же до книг, которые я когда-то читала, то я совсем забросила их. И все же до меня продолжали доходить обидные мне слова и, беспокоясь о том, что же подумают люди, услышавшие их, я стала делать непонимающее лицо даже при виде написанного на ширме . Когда же государыня попросила меня прочесть кое-что из стихов Бо Цзюйи - она желала узнать побольше о таких вещах, - для того, чтобы избежать посторонних глаз, мы выбрали время, когда никого вокруг не было, и, начиная с лета позапрошлого года, я тайно читала ей два свитка баллад, хотя и не могу сказать, что я слишком искусна. И государыня тоже скрывала наши занятия, но Митинага с государем все-таки прознали про них и заказали несколько превосходных свитков, которые Митинага преподнес государыне. Но я никогда не слышала, что эта сплетница Саэмон-но Найси догадывается, что государыня просила меня заниматься с ней. Ах, если бы знали, сколько на этом свете злых языков и как много в нем печали!

* * *

А сейчас я буду совершенно откровенна. Что бы люди там ни говорили, а я решила все помыслы обратить к будде Амиде и сутрам. Беды этого мира - лишь недолговечная роса и не должно душе заботиться ими и не стоит жалеть сил, дабы прилепиться к праведности. Но ведь если даже и решу отвернуться от мира, еще будут минуты слабости - вплоть до тех пор, пока не вознесусь на облако. Вот и колеблюсь. Но годы подходят. Когда состарюсь, глаза ослепнут, сутры будет читать не в мочь, и порыв мой ослабнет. Может показаться, что я лишь подражаю людям с чувствами истинно глубокими, но сейчас мысли мои действительно заняты только одним. Разумеется, грешникам вроде меня спастись не так просто. Стоит лишь вспомнить о прегрешениях в прошлых рождениях, и печаль охватывает тебя.

* * *

Мне хотелось бы рассказать Вам все без утайки - о чем и не расскажешь в письме - о хорошем и о дурном, о людях и своих горестях. Но кому бы я ни писала, продолжать было бы вряд ли оправданно. Только посмотрите - на горести свои и на мое опечаленное сердце. Пишите же - о чем думаете, и неважно, если письмо окажется короче, чем мои бессмысленные каракули. Я жду его. И в страшном сне не вообразить, что будет, если мое послание увидят другие. Вокруг столько глаз и ушей!

Недавно я порвала и сожгла все старые бумаги и письма, и после того, как этой весной из остатков я смастерила дом для кукол, никто мне больше не пишет, а самой мне писать на новой бумаге тоже не хочется. Поэтому-то мое письмо столь неопрятно. На то есть свои причины, а обидеть Вас я не хотела.

После того, как прочтете письмо, верните его поскорее. Наверное, там есть места, которые не прочесть, а есть - где слова пропущены. Не обращайте внимания и читайте дальше. Вы видите - я все еще беспокоюсь, что обо мне подумают. Подводя итог, я должна признать, сколь глубоко привязана к этому миру. Но что я могу поделать?

* * *

На рассвете одиннадцатого дня государыня проследовала в молельню. Супруга Митинага находилась вместе с ней в экипаже, а придворные дамы отправились на лодке. Сама же я припозднилась и прибыла туда лишь вечером. Размахом своим сцена моления напоминала действо в знаменитых храмах. Потом сановники, которые только что развлекались, рисуя во множестве белые пагоды на лепестках лотоса, уже почти все разошлись; остались лишь немногие. Поздней ночью священнослужители - числом двадцать - читали оберегающие государыню молитвы - каждый свою. Над ними частенько посмеивались, поскольку они перебивали друг друга.

Когда все было окончено, придворные расселись по лодкам, и один за другим отчалили, услаждая себя музыкой. В восточной части дворца, перед открытой дверью, глядящей на север, сидел Таданобу, держась за перила лестницы, спускавшейся к воде. Когда Митинага подошел ненадолго к государыне, Таданобу завел разговор с госпожой Сайсе, стараясь, однако, чтобы его поведение не показалось государыне слишком вызывающим. Все вокруг было так интересно.

Вышла луна, подернутая дымкой. Сыновья Митинага распевали песни в нынешнем вкусе. Они разместились в одной лодке, и их голоса звучали молодо и прекрасно. Главный казначей Фудзивара Масамицу сидел там же с самым серьезным видом, но отвернувшись от них - молча и тихо, чем производил престранное впечатленне. Женщины, находившиеся за бамбуковыми шторами, тихонько посмеивались над ним.

- И в лодке он чувствует груз прожитых лет, сказала я. Таданобу, видно, услышал меня. Он продекламировал: "Сюй Фу и Вэнь Чан мололи чепуху". И голос его, и облик были привлекательны и современны. Когда запели "Ряска на озере", вступила флейта, и от этих звуков даже несущий их утренний ветерок ощущался как-то совсем по-особому. Для каждой малости есть свое место и время.

* * *

Когда Митинага увидел "Повесть о Гэндзи" у государыни, он разразился своими обычными шутками, а затем написал стихотворение на листе бумаги, придавленном несколькими сливами, и передал его мне:

Знают все -
Кисловата слива,
Но кто зрелость этих плодов увидит,
Мимо просто так не пройдет,
Рукою коснется.

"От вас я этого не ожидала", - отвечала я:

Не тронут плод
Никем.
Так кто же
Смеет молвить:
"Кисловата слива"?

* * *

Как-то ночью, когда я спала у себя в комнате, дверями выходящей в коридор, я услышала стук в дверь. От страха я лишилась дара речи и прободрствовала до рассвета, когда пришло послание:

Всю ночь напролет
Громче болотного пастушка
Я плакал и плакал -
Стучался напрасно
В дверь твою.

Я отвечала:

Только раз услышала я
Голос болотного пастушка.
Открыла б если дверь -
И что ж? Как горько
Было б мне тогда.

* * *

Первые три дня этого года все знатные придворные дамы сопровождали двух юных принцев для участия в обряде дарения рисовых лепешек. Начальник левой стражи Фудзивара Еримити держал мальчиков на руках, а Митинага преподнес лепешки государю. Повернувшись лицом к восточным дверям комнаты Футама, государь возложил лепешки на головы принцев. Шествие к месту действия и обратно представляло собой прекрасное зрелище. Государыня там не присутствовала.

В первый день Нового года госпожа Сайсе, прислуживавшая за столом, была одета с присущим ей вкусом и выглядела очень привлекательно. Ей помогали Такуми и Хего. С их забранными наверх волосами они смотрелись совсем неплохо, но куда им было до Сайсе! Тут уж ничего не поделаешь. Фуя-но Хакасэ подавала вино. Держалась она назойливо и вызывающе. Раздавали притирания, как это и было заведено.

* * *

Пир в честь государыни во второй день Нового года отменили, но для гостей, которые всетаки пришли, открыли, как обычно, восточную галерею. Сановники разместились в два ряда и сидели друг против друга. Там были: воспитатель наследника дайнагон Митицуна, Правый главнокомандующий Санэсукэ, управитель делами дворца государыни Таданобу, дайнагон Кинто, гонтюнагон Такаиэ, тюнагон Юкинари, начальник Левой стражи Еримити, советник Арикуни, главный казначей Масамицу, начальник Левой охраны Санэнари и советник Минамото-но Ерисада. Тюнагон Минамото-но Тосиката, начальник Правой стражи Ясухира, Правый и Левый советники Цунэфуса и Канэтака (оба в чине тюдзе) сидели на веранде в начале вереницы высших сановников.

Митинага вынес старшего принца и велел ему поприветствовать собравшихся как то следовало. Выглядело это весьма трогательно. Затем Митинага сказал супруге: "Принести, что ли, меньшого принца?" Но тут мальчик выказал сильную ревность и заплакал. Это было так умилительно. Митинага пришлось его успокаивать. Правый главнокомандующий Санэсукэ и некоторые другие нашли происшествие весьма забавным.

Затем все отправились выразить свое почтение государю, который вышел для приема в Залу Сановников. Играла музыка, Митинага напился, как обычно. Я подумала, что добром это не кончится, и хотела было спрятаться, но он меня заметил. Митинага раздраженно воскликнул: "Я лригласил твоего отца на представление, а он ушел так скоро. Почему?" Затем он стал меня понукать: "Ты должна загладить его вину и сочинить стихотворение. Вместо отца. Сегодня первый день Крысы. Ну скорей же, скорей!"

Но уступить ему было бы совсем уж неправильно. В сущности, Митинага не был так уж пьян; кровь прилила к его щекам и в пламени светильников он выглядел весьма привлекательно. "Мне было очень горько видеть, что у государыни нет детей так долго. А теперь - куда ни посмотришь - всюду суета. Очень приятно", - сказал он и отошел поглядеть на почивавших принцев. "Если б не было сосенок в полях...", - бормотал он. Это старое стихотворение подходило к случаю много лучше любого нового, чем Митинага и покорил меня.

Третий день первой луны

Пятнадцатый день первой луны

Солнце поднялось высоко, и мы отправились к государыне. Косесе одела алую короткую накидку поверх бело-красных нижних одеяний вместе с обычным набивным шлейфом. Мои же одежды состояли из темно-зеленой накидки поверх нижних одеяний цветов сливы. На шлейфе был набивной узор. Мои одежды носили печать нынешнего дня, и лучше бы я поменялась ими с Косесе, чтобы не выглядеть столь молодо. Семнадцать дам из государева дворца находились при государыне.

Татибана-но Самми прислуживала за столом принцу Ацунага. Подавали еду Кодаю и Гэнсикибу, которые доносили блюда до входа в залу, где их принимала Косесе.

Государь и государыня пребывали на двух зашторенных помостах. В лучах утреннего солнца они выглядели сиятельно прекрасно. На государе были обычные придворные одежды - широкие штаны-хакама. Государыня же поверх обычной алой накидки одела накидки цветов сливы, свежей зелени, ивы, цветов ямабуки. Поверх этого - накидка лиловая, а потом еще одна - бледно-зеленая с белым. Крой одежд и их цвета выглядели необычайно современно. Чувствуя, что на меня устремлено слишком много глаз, я поспешила занять место подальше.

Кормилица Накацукаса вынесла младенца из прохода между двумя помостами и расположилась в южной части залы. Облик ее не показался мне уж особенно впечатляющим, но выглядела она спокойно и достойно - вполне подходяще для ее должности. Поверх длинных накидок - шелковой лиловой и однотонной голубой - на ней была короткая накидка цветов сакуры.

В этот день все женщины были одеты превосходно, и лишь Кодаю и Гэнсикибу обнаруживали погрешности в расцветке рукавов. Когда они внесли еду, то привлекли к себе недоуменные взгляды сановников и придворных. Я слышала потом, как госпожа Сайсе досадовала по этому поводу. В сущности, ничего страшного не случилось. Просто сочетание цветов вышло не слишком удачным. Поверх однотонной накидки алого цвета Кодаю одела пять слоев накидок различных оттенков алого на лиловой подкладке. Ее короткая накидка была цветов сакуры. У Гэнсикибу поверх темно-алой накидки на лиловой подкладке была одета еще одна тонкая - алое лицо на лиловой же подкладке. Плохо, что ее короткая накидка была выполнена не из узорчатого шелка. Однако узорчатый шелк все равно не полагался ей по рангу. И Кодаю и Гэнсикибу находились прямо перед глазами, и любая погрешность в их одеждах привлекала внимание, но придираться к качеству ткани - это уж слишком.

После того, как рисовые лепешки положили перед принцами и подносы уже убрали, дамы из дворца государя расселись к западу от помоста, где были подняты бамбуковые шторы, отделяющие залу от галереи. Татибана-но Самми была там же вместе со своими помощниками.

Дамы из дворца государыни разместились так: юные - на веранде, старшие - в восточной галерее, где раздвижные перегородки на южной стороне были открыты и повешены бамбуковые шторы. Я же присоединилась к госпоже Дайнагон и госпоже Косесе, которые сидели в узком проходе между помостом и восточной галереей, и наблюдала за происходящим уже оттуда.

Государь занял свое место, и тогда подали еду. Блюда выглядели так красиво - словом не скажешь. На южной веранде лицом к северу, рядком с запада на восток сидели сановники: министры - Левый, Правый и Центра; Митицуна - наставник наследного принца; управитель дворца государыни Таданобу; дайнагон Кинто. Остальных мне не было видно.

Играла музыка. Высшие придворные сидели в коридоре в юго-восточном крыле. Низшие же чины сидели там, где им положено - в саду. Там были: Кагэмаса-но Асон, Корэкадзэ-но Асон, Юкиеси, Томаса. Дайнагон Кинто находился в галерее и отмерял ритм хлопками. Митиката играл на бива, кто-то еще - на кото, Левый советник Цунэфуса в чине тюдзе - на флейте. Они спели "Священную песню", потом - "Мусирода" и "Этот дворец", все - в тональности содзе на музыку двух последних частей "Танца птицы Калавинка". Люди в саду подыгрывали им на флейтах. Когда в отбивке ритма вышла ошибка, раздался ропот. Потом исполняли "Море в Исэ". Правый министр Акимицу слушал-слушал, да и скажи: "Японское кото - инструмент и вправду замечательный!" Настроение у него было чересчур игривое, и он допустил непростительную ошибку. Всех аж холодный пот прошиб. Я видела, как Митинага преподнес государю ларец с флейтой Хафутацу.